Признание и наказание роман

admin
Июл 14, 2018

Оглавление:

Мир Достоевского

Жизнь и творчество Достоевского. Анализ произведений. Характеристика героев

Меню сайта

Признание Раскольникова в убийстве Соне в романе «Преступление и наказание»: анализ эпизода

Вскоре Раскольников лично знакомится с Соней в день, когда ее отец, Мармеладов, попадает под лошадей и погибает. С этого дня между героями завязываются доверительные дружеские отношения.

Как и когда происходит признание?

Делая свое признание, Раскольников не говорит Соне прямо, что это он совершил преступление. Он сообщает ей, что знает человека, убившего старуху, и рассказывает некоторые детали преступления. В конце концов Соня догадывается, что убийцей является именно Раскольников.

Раскольников объясняет Соне, что совершил преступление, основываясь на своей теории об обычных и великих людях. Он признается, что пошел на преступление не ради денег, а из-за этой чудовищной теории, которая в конце концов потерпела крах.

Соня внимательно выслушивает Раскольникова и всячески пытается его поддержать. Она советует Раскольникову признаться прямо сейчас в преступлении, но молодой человек отказывается делать этот шаг. После этого признания Соня и Раскольников понимают, что теперь они — «блудница» и убийца — должны идти вместе по жизни.

Это был анализ эпизода с признанием Раскольникова в убийстве Соне в романе «Преступление и наказание», а также текст фрагмента из произведения.

www.alldostoevsky.ru

Почему роман Ф.М. Достоевского «Преступление и Наказание» называют романом-прозрением? (ЕГЭ по литературе)

Преступление и Наказание — это глубокий философский, идеологический роман. Замысел его пришёл к автору на каторге. Этим можно объяснить его жанровую специфику и полифонию.

Ф.М. Достоевский проводит своего героя через череду испытаний для того, чтобы развенчать его теорию и ответить на вопрос: «почему нельзя убивать даже, казалось бы, ненужных людей?»

Родион Раскольников проходит совершение преступления, осознание, наказание, раскаяние.

В эпилоге романа мы видим его совершенно другим человеком. Именно поэтому данный роман можно считать романом-прозрением.

Главный герой создал теорию, согласно которой люди делятся на два типа: обыкновенные, т.е. «твари дрожащие», «человек вошь», и необыкновенные люди, способные «сказать новое слово». Необыкновенные люди являются «властителями судеб» и способны переступать через жизни обыкновенных. Идея Раскольникова заключается в том, что для сверхчеловека нет морали. Однако Достоевский, переживший ужасные муки на каторге, желает доказать, что переступить через жизнь другого — грех. И поэтому Раскольников должен пережить страдания и познать истину.

Совершив убийство, герой испытывает страшные муки.

Он словно сходит с ума, заболевает. Его лихорадка — выражение нравственных страданий. Он начинает понимать, что вряд ли может поставить себя в один ряд с Наполеоном.

Встреча с Соней Мармеладовой послужила первым и самым главным шагом на пути к прозрению. Девушка тоже совершила грех, однако её путь заключается в том, что, переступив через себя, она воссоздаёт себя заново. Раскольников открывается ей. Соня, девушка глубоко религиозная, советует Родиону сознаться во всём и встать на путь духовного очищения. Эта позиция очень близка автору. Соня читает Раскольникову Евангелие. Сначала тот противится, не понимает героиню. Он не понимает её «ненасытного сострадания» и задаётся вопросом: «как девушка, совершившая грех, остаётся светлой душой?»

Герой ещё некоторое время живёт в страшных муках совести, ищет душевные силы.

Его признание — ещё один шаг на пути к духовному возрождению. Идея зла во имя добра терпит крах.

В эпилоге романа Раскольников представлен на каторге, он прозрел и постиг чудовищность и несостоятельность своей теории. Таким образом, автор демонстрирует путь познания истины и подтверждает мысль: «переступить через другого — грех».

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) — начать подготовку

www.kritika24.ru

Достоевский Федор

Это книга шедевр в русской литературе. В этом романе описана вся человеческая взаимотношение. Когда я закончила читать роман не могла прийти к выводу. Все время задавала себе вопрос. Он так написал как будто это он был вместо него, все чувство которое он испытывал.

Оценка 5 из 5 звёзд от Бурул 28.02.2017 20:35

Ах, это тааааааакая книга!! Я так после её прочтения задумался: может я тоже право имею!

Если серьёзно, то прочитал бы, если бы не уроки литературы, так и отбивающие всякий раз желание браться за книгу.

Оценка 4 из 5 звёзд от Кром 14.02.2017 17:53

Достоевского могут понять не все. Одна из любимых книг, которая заставляет задуматься о многом!

Оценка 5 из 5 звёзд от nastya120021 13.02.2017 19:11

В школе учили. Про тварь дрожащую запомнилось.

Оценка 5 из 5 звёзд от гость 25.01.2017 12:28

Пытался когда-то прочесть, но на мой взгляд это нечитаемо. Отвратительная книга.

Азар 12.09.2016 08:41

Наверное лучшее, что я когда либо читал

Оценка 5 из 5 звёзд от breaking_551 12.09.2016 08:23

breaking_551 12.09.2016 08:22

Понравилась эта книга еще в школе. Перечитала с удовольствием еще раз

Оценка 5 из 5 звёзд от катч 26.07.2016 22:41

ЕСЛИ ХОТИТЕ ЧИТАТЬ В СОКРАЩЕНИИ—ЧИТАЙТЕ НА САЙТЕ БРИФЛИ

Оценка 3 из 5 звёзд от билл 27.01.2016 13:29

Тяжело читать полностью!!

Оценка 3 из 5 звёзд от гостинец 27.01.2016 13:26

Одна из самых любимых книг. Читать всем обязательно, вне зависимости от страны или взглядов. Характеры героев настолько уникальны и в то же время знакомы, что невольно увлекаешься и начинаешь переживать за героев и их судьбы.

Оценка 5 из 5 звёзд от novel_lover 26.12.2015 18:08

Никогда не нравилась эта книга.НИКОГДА. И автор тоже

prilutsky.ludmila 02.09.2015 21:04

Обязательно для прочтения каждому человеку, считающему себя образованным.

Оценка 5 из 5 звёзд от Danilenko_ex 31.07.2015 23:20

Психология у Достоевского, как всегда, на должном уровне. Понравились неожиданные повороты сюжета и стремительное развитие событий, а также образ Сони и Разумихина.

Оценка 5 из 5 звёзд от Сергей 21.07.2015 01:56

Русская классика. Потрясающее повествование, сюжет, детали.

Оценка 5 из 5 звёзд от alekssouth 04.05.2015 05:12

Оценка 5 из 5 звёзд от bulatron83 24.08.2014 17:59

В книге очень интересный сюжет, хорошо показаны чувства и метания героев, но, к сожалению, лично для меня Достоевский сложен в прочтении.

Оценка 4 из 5 звёзд от Elenita 28.07.2014 13:43

Читал серию «Сталкер» где были приведены отрывки из «Братьев Карамазовых» ,так я подсел на Достоевского)),а затем прочел «Преступление и наказание»- Шедевры-факт.

Оценка 5 из 5 звёзд от ayvell71 20.07.2014 09:59

Прекрасная книга! Чудесно описано состояние героя. Достоевский был тонким психологом и не все его воспринимают, что меня иногда огорчает. Также хочу сказать, что совершенно не оправдываю Радиона, его наказание зря смягчили. Больше всего мне понравился Порфирий Петрович и Разумихин:) Жаль Мармеладовых, особенно маленьких детей.
В общем, после этого произведения я решила почитать «Идиот», и оно мне тоже понравилось! Теперь Достоевский — мой любимый писатель)

Оценка 5 из 5 звёзд от Дарья 07.12.2013 17:42

Книга шикарная, много для себя почерпнул.
P.S. Арагорн на превьюшке? О_о

Оценка 5 из 5 звёзд от Дмитрий Серов 29.11.2013 15:19

Очень интересный роман.

Оценка 5 из 5 звёзд от Ник 20.11.2013 13:47

Класика. Чудова книга!

Оценка 5 из 5 звёзд от spolegenko 27.10.2013 00:24

О Достоевском могу с казать только одно : он ГЕНИЙ. И неважно , совсем неважно , ЧТО именно из его произведений Вы будете читать — это МАСТЕР Слова . каждое слово на своем месте . Это море удовольствия именно от смакования языка , всех его богатств . Не устаю удивляться ТАКОМУ владению языком. Жаль, что такие ГЕНИИ приходят к нам неприлично РЕДКО .

Оценка 5 из 5 звёзд от Аліна 21.09.2013 21:06

Спасибо очень хорошее произведения.

Оценка 5 из 5 звёзд от Гость 20.09.2013 16:32

С удовольствием читала.

Оценка 5 из 5 звёзд от DianaPhantasmagoria 20.07.2013 12:29

первые 100 страниц, последние 150 — круто. всё остальное так..

Оценка 4 из 5 звёзд от stonesthroe 01.07.2013 22:42

Спасибо за идею!
Теперь в пробках время летит незаметнее и полезнее
Спасибо!

Оценка 5 из 5 звёзд от ICaR-Soft.ru 24.04.2013 15:28

Сильный роман, но я с трудом его осилила, слишком все серо. не мое.

Оценка 4 из 5 звёзд от elena2804rm 02.04.2013 19:00

Потрясающий роман. Невероятно глубокий, многогранный и увлекательный!

Оценка 5 из 5 звёзд от burlacuanna 08.11.2012 12:29

Тоже хочу сказать огромное спасибо вашей замечательной библиотеке. у вас очень широкий выбор произведений — найдет каждый от 5 до 120 лет 🙂 и по своему вкусу.

Оценка 5 из 5 звёзд от Дарья 17.08.2012 18:27

www.e-reading.mobi

Часть первая

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту [1].

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Фёдор Достоевский, автор романа «Преступление и наказание». Портрет работы В. Перова, 1872

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, – нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! – подумал он с странною улыбкой. – Гм… да… всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся… А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, – всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться… А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» – и заорал во всё горло, указывая на него рукой, – молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская [2], но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его.

«Я так и знал! – бормотал он в смущении, – я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа… Смешная, потому и приметная… К моим лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за версту заметят, запомнят… главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужно быть как можно неприметнее… Мелочи, мелочи главное. Вот эти-то мелочи и губят всегда и всё…»

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень размечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя всё еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и с каждым шагом волнение его возрастало всё сильнее и сильнее.

С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в – ю улицу [3]. Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыре дворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого из них, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу. Лестница была темная и узкая, «черная», но он всё уже это знал и изучил, и ему вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взгляд был неопасен. «Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти. » – подумал он невольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставные солдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: «Стало быть, этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая. Это хорошо… на всякой случай…» – подумал он опять и позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти всё такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил… Он так и вздрогнул, слишком уже ослабели нервы на этот раз. Немного спустя дверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на площадке много народу, она ободрилась и отворила совсем. Молодой человек переступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняя недоверчивость.

– Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, – поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть любезнее.

– Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, – отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.

– Так вот-с… и опять, по такому же дельцу… – продолжал Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.

«Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не заметил», – подумал он с неприятным чувством.

Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и, указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:

Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить. » – как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он всё в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, – вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Всё было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё блестело. «Лизаветина работа», – подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», – продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую, крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат.

– Что угодно? – строго произнесла старушонка, войдя в комнату и по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.

– Заклад принес, вот-с! – И он вынул из кармана старые плоские серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка была стальная.

– Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.

– Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.

– А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.

– Много ль за часы-то, Алена Ивановна?

– А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко вам прошлый раз два билетика внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора рубля можно.

– Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро деньги получу.

– Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.

– Полтора рубля! – вскрикнул молодой человек.

– Ваша воля. – И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.

– Давайте! – сказал он грубо.

Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть, верхний ящик, – соображал он. – Ключи она, стало быть, в правом кармане носит… Все на одной связке, в стальном кольце… И там один ключ есть всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода… Стало быть, есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка… Вот это любопытно. У укладок всё такие ключи… А впрочем, как это подло всё…»

– Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.

– Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!

Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на старуху и не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как будто он и сам не знал, что именно…

– Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… – Он смутился и замолчал.

– Ну тогда и будем говорить, батюшка.

– Прощайте-с… А вы всё дома одни сидите, сестрицы-то нет? – спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.

– А вам какое до нее, батюшка, дело?

– Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас… Прощайте, Алена Ивановна!

Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это всё более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице, он воскликнул:

«О боже! как это всё отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко. И я, целый месяц…»

Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и опомнился уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. «Всё это вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, – и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество. » Но, несмотря на этот презрительный плевок, онглядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал, что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.

В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частью корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:

Целый год жену ласкал,
Цел-лый год же-ну лас-кал…

Или вдруг, проснувшись, опять:

По Подьяческой пошел,
Свою прежнюю нашел… [4]

Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.

[1] …в С-м переулке – к К-ну мосту. – Столярный переулок, Кокушкин мост (примеч. А. Г. Достоевской).

[2] Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская… — Циммерман — известный в Петербурге владелец фабрики и магазина головных уборов. В его магазине была куплена шляпа Ф. М. Достоевского.

[3] …он даже знал, сколько шагов … к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в — ю улицу. — Канава — ныне канал Грибоедова; —я улица — Екатерингофская (ныне — просп. Римского-Корсакова).

[4] По Подьяческой пошел, // Свою прежнюю нашел… — Переделанные стихи из водевиля актера и популярного водевилиста П. И. Григорьева 1-го (1806–1871): «По Гороховой я шел //И гороху не нашел».

rushist.com

Преступление и наказание

Сочинения
Прижизненные издания (PDF)
Преступление и наказание

«Преступление и наказание» в какой-то мере продолжает тему «Записок из подполья». Очень рано Достоевскому открылось таинственное противоречие, заключенное в понятии человеческой свободы. Весь смысл и радость жизни для человека именно в ней, в свободе воли, в этом «своеволии». И это «своеволие», полемизирует Достоевский с Н.Г. Чернышевским, сделает невозможным построение «хрустального дворца», будущего социалистического общества (Четвертый сон Веры Павловны).

В «Преступлении и наказании» проблема «своеволия» получает иное художественное решение. Писатель вскрывает сущность «своеволия» Раскольникова: за словами Родиона Романовича о «благе человечества» (эквивалент «хрустальному дворцу») отчетливо проступает «идея Наполеона» — идея одного избранного, стоящего над человечеством и предписывающего ему свои законы.

Достоевский ставит еще один вопрос: допустимо ли нравственно построение этого «хрустального дворца»? Допустимо ли, чтобы один человек (или группа людей) взял на себя смелость, присвоил себе право стать «благодетелем человечества» со всеми вытекающими отсюда последствиями? Старуха-процентщица — символ современного зла. Допустимо ли ради счастья большинства уничтожение «ненужного» меньшинства? Раскольников, как и молодой Достоевский, атеист и революционер, отвечает на этот вопрос: возможно и должно, ведь это же «простая арифметика». Но Достоевский, православный монархист, каким он вернулся после каторги и ссылки, всем художественным содержанием романа отвечает: нет, невозможно и последовательно опровергает доводы Раскольникова, защищающего свое «своеволие» («наполеонизм»).

Если один человек присваивает себе право физического уничтожения ненужного меньшинства ради счастья большинства, «простой арифметики» здесь не получается: помимо старухи, Раскольникову приходится убить и Лизавету, ту самую униженную, ради которой и был поднят его топор.

В «Преступлении и наказании» Достоевский художественно исследует глубочайшую этическую проблему человеческого общежития — проблему примирения бесконечной ценности человеческой личности и вытекающей отсюда равноценности всех людей с реальным неравенством их, логически приводящим, по-видимому, к признанию их неравноценными.

Раскольников одновременно убивает и будущего ребенка Лизаветы и фактически убивает свою мать. Достоевский дает возможность осознать, что никакая мировая гармония не стоит ни одной слезинки ребенка! Гибель безвинных жертв любого революционного бунта не может быть ничем оправдана.

Социальное неравенство в мире, очевидно, неизбежно, но столь же неизбежен, по-видимому, вечный соблазн добиться социального равенства, лежащий в основе любого революционного переустройства мира («Что же, что же делать? — истерически плача и ломая руки, повторяла Соня». — «Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только. » — недаром окончательно на преступление Раскольников решился после знакомства с Мармеладовым, когда ему открылась ужасающая нищета его семейства).

Но Достоевский продолжает выдвигать контраргументы против бунта Раскольникова и ему подобных. «Простой арифметики» не получилось и потому, что Раскольников опоздал прийти к старухе в точно назначенный час — 7 часов вечера, — потому и появилась Лизавета. Жизнь иррациональна, говорит Достоевский, она не поддается логическому исчислению (это главная мысль «Записок из подполья», где писатель нанес первый удар по революционным демократам с их рациональным построением будущего социалистического общества). Иррациональность жизни, по Достоевскому, препятствует всем попыткам логически-насильственно ее переустроить.

Третий аргумент Достоевского против революционного бунта Раскольникова (он не изображен социалистом, но для автора это не имело значения — писатель брал общую категорию бунта как такового) направлен на проповедуемое им «разрешение крови по совести». Ведь если разрешить себе «кровь по совести», т.е. окончательно освободиться от «принципов» и «идеалов», то неизбежно превратишься либо в Свидригайлова, которому вечность мерещится чем-то вроде деревенской бани — «закоптелой и по всем углам пауки», либо в Лужина, который тоже ни перед чем не остановится. И если Дуню, сестру Раскольникова, необходимо защищать от сластолюбивых притязаний Свидригайлова, то ведь и Сонечку Мармеладову нужно защищать от Лужина.

Свидригайлов и Лужин — это тот же Раскольников, но окончательно «исправленный» от всяких предрассудков. Они воплощают две возможности судьбы главного героя. «Мы одного поля ягоды», — говорит Свидригайлов Раскольникову. Все они идут по одному пути, но Лужин и Свидригайлов прошли его до конца, тогда как Раскольников продолжает еще держаться за «справедливость», «высокое и прекрасное», за «Шиллера». Для Свидригайлова жизнь уже не имеет смысла, добро и зло неразличимы, жить скучно и пошло, от скуки он способен творить и добро, и зло, что именно — безразлично.

Лужинский призыв к личной наживе — неизбежное следствие лозунга Раскольникова: «сильному все позволено». Проповедь пошляком и мошенником Лужиным экономической выгоды (основой хозяйственного прогресса является личная выгода, поэтому каждый должен о ней заботиться и обогащаться, не беспокоясь о любви к людям и тому подобных романтических бреднях) воспринимается как пародия на теорию Раскольникова: это как бы обоснование права на существование той самой «вши», которую Раскольников так презирает, и притом «вши», стремящейся занять, так сказать, командное положение и посягающей таким образом на права «настоящих людей». Недаром на рассуждения Лужина: «Наука. говорит: возлюби прежде всех одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано» — Раскольников замечает: «Доведите до последствия, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать».

Отрицание нравственности и допущение преступления — вот что роднит Лужина и Свидригайлова с Раскольниковым: только обоснования у них разные. Раскольников видит в жизни смысл и допускает преступления «настоящих людей», если эти преступления приносят пользу человечеству. Мировоззрение же Лужина и Свидригайлова (если можно говорить об их мировоззрении) — это, в сущности, доведенное до абсурда мировоззрение Раскольникова, неизбежное следствие его идеи о «разрешении крови по совести». Свидригайлов преграждает Раскольникову все пути, ведущие не только к раскаянию, но даже к чисто официальной явке с повинной. И не случайно Раскольников является с повинной только после самоубийства Свидригайлова.

Четвертый аргумент Достоевского против любого революционного бунта заключается в словах Порфирия Петровича: «Действительность и натура. есть важная вещь, и ух как иногда самый прозорливейший расчет подсекают!» Натура человека, полагал Достоевский, противится любым доводам разума, если они идут вразрез с ней, то есть натура человека противится убийству. Действительно, хотя Раскольников и не испытывает раскаяния, он чувствует себя отрезанным от всех людей и даже с родной матерью не может встретиться так, как раньше, а «ведь надобно же, — как говорит Мармеладов, — чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

Наиболее последовательно защищает «натуру» человека Разумихин. Он принципиально отрицает всякое теоретическое разрешение моральных и социальных проблем, отвергает любое насилие над человеческой натурой: жизнь гораздо сложнее, чем это кажется теоретикам. Только работа, практическая деятельность и здоровое, непосредственное моральное чувство могут научить человека жить. Это мировоззрение Разумихина полностью отличается от взглядов теоретика Раскольникова, привыкшего думать силлогизмами. Разумихин отвергает всю выдуманную теорию Раскольникова, отвергает просто потому, что преступление претит здравому человеческому смыслу, претит натуре человека.

Пятый аргумент Достоевского против 6yнтa Раскольникова является поистине пророческим. Раскольников и ему подобные, размышляет писатель, исходят из первоначально будто бы гуманной идеи, из благородного и великодушного порыва — защитить униженных и оскорбленных, бедных и страдающих (исповедь Мармеладова и письмо матери — последнее решающее звено в бунте Раскольникова). Следовательно, развивает свою мысль Достоевский, диалектика «идеи бунта» неизбежно такова, что именно постольку, поскольку Раскольников и ему подобные берут на себя такую высокую миссию — защитников униженных, страдающих, они начинают считать себя людьми необыкновенными, которым все позволено, и неизбежно кончают презрением к тем самым униженным, которых они защищают. Раскольниковы неизбежно кончают Великим Инквизитором.

Вот почему человечество для Раскольникова делится на два лагеря: «избранных», «власть имеющих» и «тварь дрожащую». Поэтому для Раскольникова важно не счастье людей, а вопрос: кто он — «власть имеющий» или «тварь дрожащая»? И в этом главный аргумент Достоевского против всех идей и теорий революционного бунта — насильственного ниспровержения существующего строя.

Целью Раскольникова в конечном итоге являются «свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащей тварью и над всем муравейником. »

Но для Сони Мармеладовой человек никогда не сможет быть «дрожащей тварью» и «вошью». Именно Сонечка прежде всего олицетворяет собой правду Достоевского. Натуру Сони можно определить одним словом — «любящая». Деятельная любовь к ближнему, способность отзываться на чужую боль (особенно глубоко проявившаяся в сцене признания Раскольникова в убийстве) делают образ Сони пронзительно христианским образом.

Именно с христианских позиций, а это позиция самого Достоевского, в романе выносится приговор Раскольникову.

Для Сони все люди имеют одинаковое право на жизнь. Никто не имеет права добиваться счастья, своего или чужого, путем преступления. Грех остается грехом, кто бы и во имя чего бы его ни совершил. Нельзя ставить себе целью личное счастье. Человек может достичь истинного, не эгоистического счастья только путем страданий, смирения, самопожертвования (ср. эпилог романа: «Их воскресила только любовь. »). Нужно думать не о себе, не о том, чтобы властвовать над другими, навязывая им то счастье, которое кажется идеальным тебе, а о том, чтобы жертвенно служить им.

Сонечка, тоже «преступившая» и загубившая душу свою, «человек высокого духа», одного «разряда» с Раскольниковым, та самая униженная и оскорбленная, осуждает его за презрение к людям и не принимает его бунта, его топора, который, как казалось Раскольникову, был поднят и ради нее, ради ее счастья. Соня, по мысли Достоевского, воплощает народное христианское начало, русскую народную стихию, православие: терпение и смирение, безмерную любовь к Богу и человеку. Поэтому столкновение атеиста Раскольникова и верующей Сони, мировоззрение которых противопоставлено друг другу как идеологическая основа всего романа, очень важно. Идея революционного бунта Раскольникова, полагал Достоевский, — аристократическая идея, идея «избранного» — неприемлема для Сони. Только православный русский народ в лице Сони может осудить атеистический, революционный бунт Раскольникова, заставить его подчиниться такому суду и пойти на каторгу — «страдание принять».

И только подчиняясь такому суду (Достоевский прекрасно понимал, что Раскольников не примет ни его суда, ни юридического суда, ни суда совести, так как поражение для него означает лишь то, что он не Наполеон, а «тварь дрожащая»), Раскольников идет и доносит на себя, а уже на каторге, под влиянием чтения Евангелия и всепрощающей любви Сонечки, он раскаивается. В лице Раскольникова Достоевский казнит революционный бунт собственной молодости.

Наконец, последний аргумент Достоевского не связан непосредственно с романом и с бунтом его главного героя, это аргумент писателя против любого бунта, бунта как категории. Роман «Преступление и наказание» написан Достоевским после каторги и ссылки, когда убеждения писателя приняли христианскую окраску. Достоевский ушел на каторгу революционером и атеистом, а вернулся монархистом и верующим.

Поиски правды, обличение несправедливо устроенного мира, мечта о «счастье человечества» сочетаются в писателе с неверием в насильственную переделку мира. Справедливо полагая, что ни при каком устройстве общества, в том числе и социалистическом, не избегнуть зла, что душа человеческая всегда останется та же, что зло исходит из нее самой, Достоевский отвергает революционный путь преобразования общества (любая революция лишь меняет декорации, она не только не способна искоренить зло, но скорее приводит к обратному результату) и, ставя вопрос лишь о нравственном самоусовершенствовании человека, устремляет свои взоры к Христу.

Проблема религиозности Достоевского в «Преступлении и наказании», сущность православной этики в ее взаимоотношениях с этической концепцией писателя — это идея усовершенствования мира христианским путем. Самая трудная проблема на этом пути, точнее говоря, неразрешимая для нашего «эвклидова ума», — это проблема мирового зла. Преодолевается она у Достоевского с помощью мистической идеи вины каждого за всех (вот почему православный Миколка берет на себя вину Раскольникова). Неотмщенное безвинное страдание заставляет Раскольникова отвергнуть мир во имя оскорбленного чувства, требующего мести, но есть нечто более высокое, чем месть, — это прощение и любовь.

Спасает и воссоединяет павшего человека с Богом только любовь, считал Достоевский. «Божия правда, земной закон берет свое, и он [Раскольников] кончает тем, что принужден сам на себя донести», — указывал Достоевский в письме М.Н. Каткову от 10 (22) — 15 (27) сентября 1865 г., когда предлагал ему для его журнала «Русский вестник» роман «Преступление и наказание». Сила любви такова, что она может содействовать спасению даже такого нераскаявшегося грешника, как Раскольников. Религия любви и самопожертвования приобретает исключительное и решающее значение в христианстве Достоевского, в нравственной проблематике романа «Преступление и наказание».

И если Достоевский всегда сохранял в сердце человеческий образ Иисуса, преклоняясь перед его внутренней нравственной силой и красотой, то к Богочеловеку — Христу, к идее бессмертия писатель пришел после свершившейся на каторге переоценки ценностей. «. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация, — писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 г. — А высшая идея на земле лишь одна, и именно — идея о бессмертии души человеческой. ».

Мысль о неприкосновенности любой человеческой личности играет главную роль в понимании идейного смысла «Преступления и наказания» — это закон человеческой совести. Недаром в подготовительных материалах к «Преступлению и наказанию» Достоевский запишет: «Есть один закон — закон нравственный».

Идея неприкосновенности любой человеческой личности, даже старухи-процентщицы, нашла в авторе «Преступления и наказания» самого верного защитника. И если попытаться кратко сформулировать идейный смысл романа «Преступление и наказание», можно повторить библейскую заповедь «не убий». Бог дает человеку жизнь, и только Он имеет право ее отнять.

Белов С.В. Ф.М. Достоевский. Энциклопедия. М., 2010. С. 502—507.

«Преступление и наказание» — первый из романов «великого пятикнижия», уже обладающий набором устойчиво повторяющихся в творчестве позднего Достоевского конституирующих жанровых признаков романа–трагедии, однако не обнаруживающий еще в полноте той совокупности содержательно–формальных элементов, которой определяется художественное единство всех последующих крупных созданий писателя, начиная с «Идиота» и заканчивая «Братьями Карамазовыми». Относительное, в рамках «великого пятикнижия», художественное своеобразие «Преступления и наказания» раскрывается на уровне проблематики и архитектоники, а также проявляется в творческой истории произведения, которая с этой стороны представляет интерес как процесс возникновения, формирования, постепенного, но не завершенного сложения уникальной жанровой формы «позднего романа Достоевского». Хотя истоки первоначальной поэтической идеи восходят, по-видимому, еще к впечатлениям, вынесенным Достоевским из каторги, и в творчестве писателя 1-й половины 1860-х гг. достаточно следов художественного интереса к тем проблемам, которые встанут в центре нового произведения, однако момент возникновения, «кристаллизации» замысла в воображении художника, с которого начался творческий процесс создания романа, необходимо датировать первой неделей августа 1865 г., когда, по позднейшему свидетельству самого Достоевского, он «в Висбадене после проигрыша, выдумал «Преступление и наказание»». К этому же времени (7 августа) относится и первая датированная запись в тетради с подготовительными материалам к ранней, «висбаденской» редакции. Но возникший летом 1865 г. замысел первоначально отнюдь не планировался как большая жанровая форма: он представлялся писателю небольшой повестью объемом в 3 печ. листа, содержание которой несколько позднее, в середине сентября 1865 г., Достоевский определит как «психологический отчет одного преступления». Это очень важная и широко цитируемая автохарактеристика, но ее нельзя принимать слишком буквально. Во-первых, потому, что в первоначальном замысле еще нет преступления как самостоятельной художественной задачи: в центре внимания писателя не герой переступающий, а герой переступивший; не роковая «черта», а лишь «психологический процесс», совершающийся в душе преступника за «чертой». В прямом соответствии с такой художественной установкой повесть писалась в форме дневника героя-убийцы, который тот начинает вести через несколько дней после совершенного им преступления. Мысли и переживания преступника, подвигнувшие его на нарушение уголовного и морального закона, препятствия, с которыми он сталкивается на путях преступления, и борьба с ними преднамеренно вынесены за границы повествования. Больше того, в момент зарождения замысла и на самом раннем этапе работы, когда складывалась первоначальная художественная форма, герой, в отличие от окончательного текста романа, по-видимому, еще и в малой степени не был идеологом, преступником-мыслителем. Но в этом пока не было и необходимости: преступление для него не являлось религиозно-этической или философско-исторической проблемой, совершение его — экзистенциальным экспериментом или способом преодолеть свою человеческую природу и т.п. Поэтому дневник такого героя не мог стать ничем иным, как только «психологическим отчетом», в котором он скрупулезно фиксирует все свои мельчайшие душевные движения после совершенного убийства. Однако это отнюдь не означает, что мысль самого художника на первом этапе работы не поднималась до рассмотрения вопросов в философско-этической плоскости, что в авторском замысле еще не было преступления как философской категории. Скорее всего, уже в момент возникновения замысел был преимущественно философским. Но эта философия еще не была трагедийной. Достоевский изначально был сосредоточен не на анализе обстоятельств, мотивов или целей преступления, тем более не на возможности обретения героем через преступление качественно новых, недоступных на иных путях отношений с миром, но прежде всего на утверждении неизбежности возмездия, которое исходит из глубин самой человеческой природы, на раскрытии душевных терзаний, испытываемых каждым убийцей, которые рождают в нем нравственную потребность в наказании. Именно в этом пункте художественная и идеологическая доминанта раннего замысла. Повесть, по-видимому, должна была стать откликом художника на споры, которые велись в русском обществе в период судебных реформ. Недаром на этом этапе сокровенную мысль своего произведения Достоевский формулировал, полемически противопоставляя ее традиционному, официальному взгляду, — «мысль, что налагаемое юридическое наказание гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам того нравственно требует». И добавлял, апеллируя к личному каторжному опыту: «Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности». Т.е. утверждал мысль о действии некоего универсального нравственного закона. И в этом отношении первоначальный замысел даже тяготел к жанру философской притчи. Не герой, его характер, его «новое собственное слово» и «новый шаг» движут сюжет произведения, но «Божия правда» и «земной закон», которые «берут свое». В виду надличного характера этих сил личность героя в первоначальном замысле оказывается величиной вполне факультативной. Герою-преступнику остается лишь свидетельствовать на своем личном опыте о непреложности и окончательном торжестве тех законов, во власти которых он оказывается. Так раскрывается философская телеология избранной художником формы «психологического отчета». Своеобразие раннего замысла, его особой художественной природы в конечном счете и заключается в том, что это был замысел не о герое, но об универсальном нравственном законе. В том его первое и главное отличие от итогового художественного решения, воплощенного в завершенном романе.

В середине сентября 1865 г., через полтора месяца работы, Достоевский, предлагая еще далеко не завершенное произведение в «Русский вестник», в письме к редактору-издателю М.Н. Каткову подробно излагает «идею» своей повести. Однако это изложение фиксирует уже новый этап эволюции замысла, когда в ходе работы первоначальный сюжет, по словам самого Достоевского, «расширился и разбогател». Но главное изменение, совершившееся к этому моменту, состоит в появлении идеологической мотивировки преступления. «Выразить это, — пишет Достоевский об идее непреложности нравственного возмездия, — мне хотелось именно на развитом, на нового поколения человеке, чтоб была ярче и осязательнее видна мысль». Так в замысле более определенно, чем это было в момент его возникновения, устанавливается социально-психологический и интеллектуальный статус главного героя: появляется современный, «развитой» преступник с «идеей». Но «идея» героя пока еще играет в сюжете вполне вспомогательную роль: она создает дополнительное препятствие тому, чтобы «закон правды и человеческая природа взяли свое»; в своей «идее» герой находит «точку опоры» для противостояния «Божией правде, земному закону». Теперь на место простой «демонстрации» авторской «мысли» приходит ее «испытание». В результате окончательная победа нравственного закона, торжествующего в человеческой душе вопреки идейной аргументации преступника, выглядит «ярче и осязательнее». С появлением, пусть еще достаточно элементарного по интеллектуальной оснастке, «сопротивления» героя прямолинейности авторской идеи в замысле начинают проявляться черты художественной полифонии, которые в своем дальнейшем, все возрастающем развитии определят одну из важнейших сторон жанровой структуры «Преступления и наказания». Но пока до «идеи» героя, «суверенной» от объективирующей авторской позиции, еще далеко. Объясняя в письме к Каткову мотивы преступления своего героя, Достоевский пишет, что тот «решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты», — «по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе»: «Он решает убить ее, обобрать; с тем, чтоб сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении «гуманного долга к человечеству», чем, уже конечно, «загладится преступление», если только может назваться преступлением этот поступок над старухой глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете. ». При рассмотрении этого изложения в соотнесении с окончательным текстом не может не броситься в глаза, что «идея» героя еще явно находится в «эмбриональном» состоянии. Раскольниковской идеи, как она будет функционировать в романе, задавая философско-этические параметры художественного мира «Преступления и наказания» в целом, в замысле пока просто нет. По уровню постановки проблем, по глубине и силе мысли убийца–«теоретик» еще бесконечно далек от своего автора. Возрастание масштабности идеи героя, погружение его мысли в бездонные противоречия бытия, прикосновение к трагедийным основаниям жизни — вот важнейшее направление дальнейшей эволюции замысла, в результате чего в процессе создания романа складывается особая жанровая подструктура, характеризуя которую исследователи определяют жанр «Преступления и наказания» как «идеологический роман» — «не роман с идеей, не философский роман во вкусе XVIII века, но роман об идее», а самого Достоевского — как великого «художника идеи» (М.М. Бахтин). Однако и при характеристике окончательного текста произведения речь должна идти именно о жанровой подструктуре, т.к. при всей справедливости и точности этих характеристик определение «идеологический роман» не охватывает жанровой специфики «Преступления и наказания» в целом, но фокусирует лишь одну — пусть и важнейшую — ее составляющую.

Во 2-й половине сентября в работе над повестью происходит своеобразный «творческий взрыв», в результате которого замысел обретает новое качество. Как позволяет судить лавинообразная серия набросков, появившихся в рабочей тетради писателя, в это время в его творческом воображении соединяются два дотоле совершенно самостоятельных замысла, причем не сливаются, а как бы сталкиваются, создавая тем самым важнейший контрапункт будущего романа. Один из них — это замысел «психологического отчета одного преступления», над которым полным ходом идет работа, другой — замысел романа «Пьяненькие». Характеристика «Пьяненьких», содержащаяся в письме к А.А. Краевскому, и ряд других соображений дают серьезные основания считать, что вся сюжетная линия семейства Мармеладовых вошла в «Преступление и наказание» именно из этого неосуществленного замысла. Вместе с ними в произведение вошел и широкий социальный петербургский фон, вошло и дыхание большой эпической формы. Но гораздо важнее совершившаяся в результате соединения двух самостоятельных замыслов общая идейно-композиционная перестройка произведения. История Сонечки, которую уже в ранних набросках рассказывает в своей исповеди ее отец, «пьяненький» Мармеладов, сюжетная линия героини в целом, войдя в произведение, составили контрастную параллель преступлению главного героя. «Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила. смогла переступить», — настаивает Раскольников в романе. Но авторский смысл прямо противоположный: нет, не «то же», наоборот. Сонечка себя принесла в жертву, а Раскольников — другого человека. Параллель, действительно, контрастная. Но для философско-этической проблематики романа еще важнее, значимее противоположность морального самосознания героев: переступившая через себя Соня мучительно страдает от сознания своей греховности; переступивший через другого Раскольников, напротив, утверждается в своем «праве» на преступление. Можно говорить и о большем. О том, что в образах Сони и Раскольникова в «Преступлении и наказании» нашли выражение две принципиально различные этические системы. В одной системе этики, основывающейся на почве религиозного миросозерцания, на вере в божественное происхождение заповедей Священного Писания, мораль, моральный принцип, понятие греха имеют абсолютный характер: не важно, почему и зачем, по какой причине и для какой цели (пусть даже самой святой), но если заповедь нарушена — без сомнений и колебаний: «. я великая, великая грешница!» (как говорит о себе Сонечка). В другой этической системе, утверждающейся в умах в эпоху кризиса религиозной веры, — наоборот: моральный закон относителен, а может быть, вообще мораль — это фикция, предрассудок. И нужно ее отбросить, освободиться от ее гипноза, чтобы обрести новую, небывалую свободу. Так, с появлением рядом с героем героини в произведении возникает второй композиционный центр: Раскольников и Сонечка Мармеладова становятся двумя «полюсами» идейной, художественной структуры произведения в целом. Соединение, «столкновение» двух самостоятельных замыслов привело к тому, что теперь произведение стало строиться на новых композиционных основаниях, которые Л.П. Гроссман, говоря об архитектонике романов Достоевского, назвал «принципом двух или нескольких встречающихся повестей». Иногда спрашивают: а Свидригайлов? Не образует ли этот герой еще один — третий — композиционный центр? Нет. В плоскости указанной философско-религиозной проблематики Свидригайлов, как и Раскольников, тоже существует в романе в мире разрушенных религиозно-нравственных абсолютов: в этом отношении его отличие от главного героя лишь в том, что он уже давно дошел до «последних столпов» на том пути, на который так мучительно пытается и не может вступить Раскольников. Однако в принципиальном отношении они оба равно противостоят этической позиции Сонечки. В этом они действительно «одного поля ягоды».

Последствия сентябрьского «творческого взрыва» не исчерпываются возникновением в произведении второго идейного центра, установлением нового композиционного принципа. Может быть, для сложения жанровой структуры романа еще важнее, что на этом этапе в произведении возникает сопряжение «текущей действительности» и вечности. Скорее всего, замысел «Пьяненьких» был не только нраво- и бытописательным, но и предполагал выходы к метафизической проблематике. Об этом, в частности, позволяет говорить тот факт, что в «Преступлении и наказании» само название — «Пьяненькие» — отзывается в картине Судного дня (в финале исповеди Мармеладова), в словах Христа, который «в тот день» «всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных. И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите, пьяненькие, выходите, слабенькие, выходите, соромники!». Сцена Судного дня с обращением Христа к «пьяненьким» появляется уже в самых первых черновых набросках, сделанных писателем во 2-й половине сентября, после означенного «творческого взрыва». Так что, вероятно, отмеченный эпизод перешел в «Преступление и наказание» непосредственно из творческих материалов к «Пьяненьким». Значение этого обстоятельства трудно переоценить. Здесь в первый раз в творчестве Достоевского появляется образ Христа и возникает столь важный для художественной структуры романов «великого пятикнижия» прорыв повествования в сакральный план бытия, происходит приобщение истинной действительности к вечности, включение современности в эсхатологическую перспективу. Отныне это станет принципиальной особенностью глубинной поэтики поздних произведений писателя. В окончательном тексте наряду с картиной Судного дня в финале исповеди Мармеладова этот принцип романной архитектоники будет реализован в образе вечности, которая мерещится Свидригайлову в виде закоптелой деревенской баньки с пауками по углам, или в апокалиптических картинах гибели человечества из каторжных снов Раскольникова. Иначе — в сцене чтения героями евангельского эпизода воскрешения Лазаря. Неоднократно указывалось, что этой особенностью — изображением современности в аспекте вечности, в аспекте Священной истории — поздний Достоевский близок средневековой литературе. Однако в отличие от последней метафизический план бытия в романах «великого пятикнижия» принципиально «персоналистичен»: это всегда «чья-то» вечность, «чей-то» апокалипсис и т.п. «Мармеладовская» картина Судного дня, перешедшая в «Преступление и наказание» из замысла «Пьяненьких», явилась первым «ростком» новой жанровой поэтики Достоевского.

Приведенные наблюдения показывают, что уже на этапе работы над «висбаденской» редакцией «повесть» начинает обнаруживать ряд существенных, структурообразующих черт жанровой формы будущего «Преступления и наказания». Однако в целом и после описанного сентябрьского «творческого взрыва» замысел еще качественно отличен от итоговой художественной концепции. И это — несмотря на сказанное о возникновении важнейшего идейного контрапункта произведения, о зарождении черт идеологического, полифонического романа; о начале разработки метафизических аспектов эмпирического сюжета. В чем же тогда состоит главное, принципиальное отличие? Говоря предельно общо, замысел осени 1865 г. еще не являлся замыслом романа-трагедии. Если же более конкретно сформулировать то же самое: это был замысел о другом герое и — в силу этого — о другом преступлении. В написанном связном тексте «висбаденской» редакции, в обобщенном плане повести в письме к Каткову еще нет Раскольникова — каким он предстает перед читателем в завершенном произведении, а значит, нет и уникальной раскольниковской ситуации — главного художественного открытия, совершенного Достоевским в романе.

По характеристике В.В. Кожинова, «Преступление и наказание» — «роман неразрешимых ситуаций и роковых, чреватых трагическими последствиями решений». Эта глубокая и точная характеристика обнаруживает трагедийность положения человека в мире Достоевского и открывает возможность понимания Родиона Раскольникова не просто как молодого человека, совершающего преступление «по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным «недоконченным идеям», которые носятся в воздухе», но — как трагического героя, героя высокой трагедии. Исходная трагедийность ситуации и есть то новое художественное качество, возникновение которого в процессе создания романа обусловило главное, принципиальное отличие «Преступления и наказания» от первоначального замысла. В обосновании этого тезиса — ключ к пониманию итоговой жанровой формы произведения как романа-трагедии.

Кстати, как герой-мыслитель, Раскольников в окончательном тексте сам остро сознает трагедийность ситуации, в которой находится, точно и выразительно ее формулирует, когда говорит сестре Дунечке: «. и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь». Эта лаконичная формула трагического самосознания подытоживает душевный и духовный опыт героя уже после совершенного преступления, однако она равно относится и к Раскольникову, еще не перешагнувшему роковой «черты». Здесь надо заметить, что положение о трагедийности ситуации главного героя отнюдь не отменяет отмеченной соотнесенности в произведении Раскольникова и Сонечки Мармеладовой как организующего принципа архитектоники, но, напротив, лишь углубляет и обогащает этот важнейший контрапункт романа. Больше того, лишь на этой трагедийной почве и оказывается единственно возможным развитие подлинной романной полифонии. В самом деле, высказанную героем формулу без каких-либо оговорок можно приложить и к положению Сонечки. Ситуация героини — это тоже «неразрешимая ситуация»: моральное чувство — чувство любви и сострадания к ближним — выталкивает ее на нарушение морального закона, который непреложен, свят для ее религиозно-нравственного сознания. В сюжете Сони тоже есть своя «роковая черта», которую «не перешагнешь — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь», — с той, пожалуй, необходимой оговоркой, что остаться по эту сторону «черты» и не смочь спасти своих близких от голодной смерти — значит для героини «еще несчастнее быть», чем несчастна она, переступив «черту» и мучаясь — на грани самоубийства или сумасшествия — от нестерпимого сознания своей греховности. Соня Мармеладова — это тоже трагическая героиня; она тоже вынуждена принимать решения в ситуации, когда вопросы для нее «неразрешимы». Однако и нравственно, и интеллектуально (и, конечно, религиозно) Сонечка самоопределяется в этой ситуации принципиально иначе, нежели главный герой.

Анализируя раскольниковскую формулу трагедийной ситуации, нельзя упустить исключительно важное слово: «дойдешь. »: до этой роковой «черты» еще надо дойти. Ведь в трагедийном мире романа Достоевского отнюдь не все персонажи оказываются трагическими героями. Причем не только подлец Лужин или ничтожный Лебезятников, но даже и такой симпатичный персонаж, как Разумихин, отнюдь не герои трагедии. Значит, все зависит не только от состояния мира, но — в равной степени — от личных качеств самих героев, Раскольникова и Сони. Какие же качества Раскольникова являются в романе определяющими, без уяснения которых невозможно адекватно авторскому замыслу понять ни его преступления, ни его наказания, ни воскресения в финале? Прежде всего, и это именно прежде всего, прежде демонической гордости, прежде философской диалектики, Родион Раскольников — герой, исключительно остро чувствующий чужую боль, живущий так, как будто с него содрали кожу и все, что происходит вокруг, больно ранит его душу и сердце. В этом, бесспорно, его «общая точка» с Соней Мармеладовой. И в этом же самая глубокая, изначальная первопричина всего, что происходит с героем в романе. В конце романа, за полчаса до явки с повинной в полицейскую контору, Раскольников в отчаянии восклицает: «О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!». Чего «не было бы»? — «. Не было бы никаких угрызений совести он все бы смог, через все бы перешагнул», — т.е. не было бы признания, считает, например, Ю.Ф. Карякин. С этим нельзя не согласиться. Но восклицание героя, бесспорно, имеет более широкий, универсальный смысл: «. и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого!» ВСЕГО! — т.е. не было бы и самого преступления. Здесь неизбывная любовь к людям переживается героем как бремя, как крест, от которого он — безнадежно — пытается освободиться. Безнадежно — потому что это его природа, это он сам, самый глубокий корень его человеческой сути. Корень и его преступления, и его наказания одновременно. Но равно и залог его воскресения.

Конечно же, сказанное об остроте морального чувства как истоке всего, что совершается в романе с героем, недопустимо сводить к тому плоскому и предельно упрощенному пониманию, в соответствии с которым Раскольников убил, «чтобы матери помочь». Такое истолкование отвергает в сцене признания Сонечке сам герой. Речь идет о другом, о том, что это качество героя оказывается первоначалом цепной реакции мучительных переживаний, неразрешимых вопросов, отчаяния, глубоких и серьезных размышлений, оригинальных идей, вновь отчаяния, терзаний уязвленной гордости, новых размышлений и наконец роковых решений, — цепной реакции, которая в конечном итоге и приводит героя к совершению преступления. Но не будь первопричины, не было бы и всей цепи. Здесь мы сталкиваемся с сокровенной и больной идеей Достоевского — с мыслью о разрушительном потенциале неутоленного и неутолимого сострадания, о трагических последствиях, которыми оно чревато. Выхватить из цепи среднее звено — «идею» героя, — все свести к «идее» и все вывести из «идеи» — это серьезное искажение художественной концепции Достоевского, это ложный взгляд, закрывающий возможность понимания ключевой идеи романа — идеи воскресения как нового рождения через смерть. Хотя, бесспорно, без «идеи» героя, причем «идеи» в ее глубочайшем экзистенциональном содержании, раскопьниковского преступления, конечно, тоже не было бы: он его не мог бы и не смог бы совершить.

Острота морального чувства — это то, что «доводит» героя до «роковой черты», сталкивает его с моральным законом, заставляет решать «проклятые вопросы». Раскольников непросто преступник «от отчаяния». Он преступник-мыслитель (и мыслитель-преступник, что не одно и то же). Напряженно бьющаяся мысль, нацеленная на антиномии духовного бытия, — вот еще одно важнейшее, сущностное качество героя «Преступления и наказания». Но до столкновения с моралью, до ощущения ее неодолимости и одновременного переживания унизительности подчинения ее диктату мысль Раскольникова не получает достаточных стимулов к развитию. Именно поэтому в ранних редакциях, где преступление совершается «и скоро и удачно» и лишь «за чертой» «неразрешимые вопросы восстают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце», герой не только не обладает серьезной и глубокой идеей, но она ему и не нужна. Масштабность, острота, дерзновенность мысли Раскольникова возрастают в процессе создания романа не самопроизвольно, но в органической взаимосвязи с изменением других сущностных качеств героя и, как следствие, — исходной ситуации, в которой он находится перед совершением преступления. Здесь ключ к уяснению взаимообусловленности таких определений жанровой формы «Преступления и наказания», как идеологический роман и роман-трагедия. М.М. Бахтин писал, что Достоевский ведет со своими героями «диалог» на языке ситуаций, что «автор говорит всею конструкциею своего романа не о герое, а с героем». Найденный Достоевским в его первом великом философском романе гениальный «ход», когда герой-мыслитель, герой-философ поставлен жизнью в трагическое положение, когда он вынужден принимать решения и действовать в «неразрешимой ситуации», оказывается мощным стимулом к развитию, углублению его идеи, определяя особый характер и особую направленность «жизни идеи» в произведении. Студент-юрист, профессионально размышляющий над вопросами преступления, вины, наказания, права, мыслящий в масштабе всей мировой истории, Раскольников в своих философских построениях, в «идее» пытается найти для себя опору в ситуации, когда надо «не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее». «Идея» героя — это поиск выхода, это отчаянная и обреченная попытка «философски» преодолеть трагедийную ситуацию. Но именно поэтому — и великий соблазн, чреватый порчей человеческого духа, духовной смертью.

В чем суть, главный итог многообразных теоретических построений Раскольникова? В разрушении религиозно-нравственных абсолютов, в обосновании идеи относительности или даже фиктивности, призрачности морали. В убеждении, что моральные нормы, моральные запреты (и прежде всего Христова заповедь «Не убий» — Мф. 19: 18) — это «предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград». Уже после совершения преступления сам герой сформулирует это так: «Я не человека убил, я принцип убил». В эпизоде, когда Раскольников собирается на убийство, Достоевский сообщает читателям одно наблюдение своего героя, сделанное им во время размышлений о природе преступления: «преступник, и почти всякий, — замечает Раскольников, — в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием». «Дойдя до таких выводов, — продолжает писатель, — он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»». Вот концентрированное выражение и итог раскольниковских теоретических построений! Убийство — не преступление, может быть не преступлением; есть такие ситуации, когда оно является преступлением только формально-юридически, а не по сути и человек не только «право имеет», но порой и «обязан» совершить его. К этой своей заветной идее Раскольников вновь и вновь возвращается на протяжении романа, обосновывая ее многократно и многообразно. И апеллируя к логике всемирной истории, обнаруживая, что «преступление» — это извечная форма и основной закон истории развития, а великие «законодатели и установители человечества»: Ликурги, Солоны, Магометы, Наполеоны — «были особенно страшные кровопроливцы», т.е. что история есть не что иное, как отрицание и опровержение абсолютности моральных норм. И подставляя на место нравственных абсолютов абсолюты математической самоочевидности: «За одну жизнь — тысячи жизней, спасенных, от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика». И даже находя опору в специфической этике народно-поэтических представлений. «Преступление? Какое преступление? то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление?». Совершенно очевидно, что с этой стороны идейные построения Раскольникова никак не являются мотивом к преступлению: их роль, сверхзадача в другом — разрушить, взорвать те преграды (морального, духовного порядка), которые в сознании самого героя останавливают, сдерживают его на путях задуманного. Кстати, именно в этом «идейном обеспечении» преступления (что парадоксально с традиционной точки зрения) он позднее и будет видеть причины постигшей его неудачи: «И неужели ты думаешь, что я как дурак пошел очертя голову! — говорит он в сцене признания Соне. — Я пошел, как умник, и это-то меня и сгубило!». Самопризнание истинное в том смысле, что интеллектуальная энергия Раскольникова, направленная на разрушение религиозно-нравственных абсолютов, вызвана к жизни слабостью героя, его неспособностью, неготовностью, «сломав, что надо, раз навсегда страдание взять на себя». (И после убийства он формулирует это Соне как задачу). Однако одним покушением на мораль «участие» «идеи» в раскольниковском преступлении отнюдь не исчерпывается. Напомним сказанное о «жизни идеи» в романе-трагедии Достоевского. «Убив принцип» в своем сознании, герой с новой остротой наталкивается на иную преграду, — условно говоря, второго порядка. Вот как описано его состояние в эпизоде пробуждения Раскольникова на Петровском острове после сна о забитой лошади, за день до убийства: «Нет, я не вытерплю, не вытерплю! — восклицает Раскольников. — Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь. Я не вытерплю, не вытерплю!». Его моральное «право» представляется герою и в этот момент безусловным («нет никаких сомнений»; «ясно как день, справедливо как арифметика»), но задуманному оказывает сопротивление само его человеческое естество, само «нутро» Раскольникова противится идее преступления. Возникшая ситуация мучительна и унизительна для Раскольникова. С одной стороны, отказ от «предприятия» превращает его в своих собственных глазах в «подлеца» («Ко всему-то подлец-человек привыкает!»), в «тварь дрожащую», т.к. заставляет «смириться», принять мир как он есть — со всем его злом и несправедливостью, лишая «всякого права действовать, жить и любить»; с другой стороны — Раскольников всецело убежден, повторим это еще раз, что моральные нормы и запреты — «предрассудок» и что он «право имеет». Но его останавливает, «осаживает» слабость его человеческого естества, перечеркивая тем самым и мощь его интеллекта, и силу его духа, подчиняя своему диктату саму его личность. И тут заявляет себя в полную силу еще одна важнейшая черта характера Раскольникова — его «демоническая гордость». Именно гордость в возникшей ситуации не позволяет герою не переступить. Но это — «демоническая» гордость, т.к. она заставляет героя вступить в борьбу с самой его человеческой природой. Больше того, демоническая гордость Раскольникова приводит к подмене целей: теперь победа над своим естеством, преодоление его власти над духом становится той «сверхзадачей», которую герой решает в своем преступлении. «. Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил», — говорит он в сцене признания Соне. «Наполеоны» для Раскольникова — это те, кто, по его собственным словам, «не так сделаны», на которых «не тело, а бронза». «Наполеоны» шагают через все «препятствия» не задумываясь, не зная, не чувствуя сопротивления своего человеческого естества. Именно здесь и сейчас «идея наполеонизма» выходит в теоретических построениях Раскольникова на первый план, и «Наполеоны» становятся для него идеалом и образцом независимо от морального содержания их действий, а лишь благодаря одной своей способности — шагать через все «препятствия» не задумываясь, — что так мучительно не дается герою.

Однако по его же теории разделения человечества на два разряда — «обыкновенных» и «необыкновенных», которую Раскольников развивал в написанной за полгода до событий статье и которую они при их первой встрече обсуждают с Порфирием Петровичем, — как раз «сделаться» Наполеоном нельзя: принадлежность к одному из двух разрядов «запрограммирована» генетически; переход из разряда в разряд невозможен. Наполеоном можно только родиться. Это наблюдение дополнительно подтверждает, что среди мотивов преступления героя «идея» далеко не первична. Теоретические построения Раскольникова «обслуживают» какие-то более глубинные запросы его духа, отвечают «силе его желаний» («Может быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому»). И герой способен пересматривать свои прежние концепции, если они начинают ограничивать какие-то наиболее фундаментальные устремления его личности. Слабость человеческого «естества», неспособность «выносить свои шаги», по убеждениям самого же Раскольникова, — это отличительная черта «обыкновенных». И, казалось бы, бурные проявления его собственной «консервативной» «натуры», протестующей (подобно эпизоду после сна на Петровском острове) против идеи преступления, — именно с позиций его же теории должны были «ясно как день» доказать герою, что он не «гений», а «обыкновенный» и «не его это дело». Но тут-то, когда его же прежняя теория грозит обернуться против него самого, способна — в союзе со слабостью «натуры» — стать новой непреодолимой преградой на его путях, связать его крепче моральных пут, — герой-мыслитель, воспламененный «демонической гордостью», делает еще один отчаянный рывок. Новая идея «выклевывается в его голове, как из яйца цыпленок», когда Раскольников за месяц до убийства слышит в трактире спор незнакомых ему студента и офицера:

« — Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, — с жаром прибавил студент.

— Конечно, она недостойна жить, — заметил офицер, — но ведь тут природа.

— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было.

Раскольников был в чрезвычайном волнении почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор, когда в собственной голове его только что зародились. такие же точно мысли?».

«. Только что зародились»: здесь и сейчас, вслед за словами безыменного студента: «. природу поправляют и направляют, а без этого ни одного бы великого человека не было» — в голове Раскольникова рождается идея: «Наполеоном сделаться» — «поправить и направить», т.е. преодолеть, победить свою человеческую природу и стать «великим человеком». Так отныне замысел его преступления уже не по средствам своим только, но и по целям становится «идейным». И без сомнения, взгляд на преступление как на «инструмент» выделки «необыкновенной личности», «Наполеона», «властелина» — это самая «демоническая» идея во всем теоретическом арсенале Раскольникова.

Уже после преступления, подводя убийственные для себя итоги, герой так формулирует свое понимание всего с ним произошедшего: «Старуха была только болезнь. я переступить поскорее хотел. я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался. ». Этими словами Раскольникова как бы задаются три уровня рассмотрения проблемы преступления в романе (преступление уголовное: «человека убил»; преступление моральное, разрушение религиозно-нравственных абсолютов: «принцип убил»; преступление «экзистенциальное» — преодоление своего человеческого естества). Подчеркнем главное: хотя он и человека (даже двух) убил, и мораль разрушил, — в своих собственных глазах, совершенно парадоксально, Раскольников «не переступил, на этой стороне остался». «Не переступил» — так сам герой оценивает результат преступления в свете той сверхзадачи, которую он разрешал, в свете своей «демонической» идеи, которая его воспламеняла. Но если Раскольников с отчаянием осознает, что и «осмелясь», принеся в жертву другого, он все-таки не смог побороть свою «ретроградную» натуру, — это не означает, что прохождение через преступление для его человеческой природы осталось без последствий. «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!» — с не меньшим отчаянием признается он Соне. Убийство оборачивается самоубийством.

Авторскую концепцию «Преступления и наказания» часто понимают так: ложному, преступному пути Раскольникова писатель противопоставляет истинный, жертвенный путь Сони Мармеладовой. Это очень серьезное огрубление авторской художественной концепции. На последней странице романа Достоевский говорит о героях: «Их воскресила любовь». Не Раскольникова только воскресила любовь Сони, но «их воскресила любовь». Сонечка у Достоевского в такой же степени нуждается в воскресении, как и Раскольников. Ее «путь» без него — это тоже тупик, как и его «путь» без нее. Они в равной степени необходимы друг другу. Соня и Раскольников — не свет и тьма, не истина и ложь; они — два «полюса», «центростремительное» и «центробежное» начала «Преступления и наказания». Страдание от сознания своей греховности («я великая, великая грешница!»), которое Сонечка несет в себе до встречи с Раскольниковым, совершенно безысходно, катастрофично — чревато самоубийством или сумасшествием. И когда Раскольников, настаивая, что никого героиня своей жертвой не спасает, подытоживает: «Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!» — он читает в ее глазах, что эта мысль — мысль о самоубийстве — для Сонечки вовсе не новая, что она уже не однажды заходила к ней в голову. «Может быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не удивилась предложению его». И тут «он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении». «В отчаянии» — этими словами Достоевский обозначает, к краю какой пропасти подводит героиню ее путь — путь христианской жертвы. Общепризнанно, что чтение Сонечкой по просьбе Раскольникова сцены воскресения Лазаря из Евангелия от Иоанна — это символический «фокус» всего романа. Чаще исследователи указывают, что евангельский эпизод символически прообразует возможность грядущего воскресения главного героя, пишут о Раскольникове как «новом Лазаре». И гораздо реже акцентируют глубоко яичный характер чтения героини, которая через евангельское слово выражает свою «настоящую и уже давнишнюю тайну», «выдавая и обличая все свое». «Тайна» эта наиболее отчетливо артикулирована в черновом наброске к эпизоду, где Сонечка восклицает: «Я сама была Лазарь умерший, и Христос воскресил меня», — реплика, по-видимому, снятая потому, что «полное воскресение в новую жизнь» и у героини еще впереди. «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги», — читаем в финале эпизода. В этих словах: «странно сошедшихся» — великое откровение художника. Раскольников и Сонечка потому и «сходятся» у Достоевского за чтением евангельского рассказа о «величайшем чуде» воскресения, воспринимая его (пусть и существенно по-разному) как непосредственно относящееся к их личности, их судьбе, — что, самоопределяясь в трагедийной ситуации диаметрально противоположно — один на путях преступления, другая на путях христианской жертвы, — они оба равно мучительно переживают (пусть опять существенно по-разному) свое состояние как состояние смерти. И эта констатация, пожалуй, самое глубокое обнаружение принципиальной трагедийности мира романа. «Логически неизбежно (хотя в романе это не показано) идет к гибели Соня, не слушая никаких доводов разума, и Раскольников, слушаясь только разума», — со своих позиций проницательно утверждает, казалось бы, тот же самый трагедийный принцип Г.С. Померанц. Но здесь не сказано последнее слово. Роман Достоевского — это христианская трагедия (термин Г.П. Федотова), где смерть чревата воскресением. Больше того, смерть является необходимым условием воскресения, ибо христианская идея воскресения не есть идея возвращения старой жизни, идея «реанимации», но — идея нового рождения через смерть. И эта идея — сокровенная сердцевина художественной концепции «Преступления и наказания». «Достоевский снова открыл, после антиномий апостола Павла, спасительность падения и благословенность греха, не какого-нибудь под грех, по людскому осуждению, поступка, а всамделишного греха и подлинного падения», — писал о. Павел Флоренский о наследии писателя в целом. Сказанное ближайшим образом и, может быть, прежде всего относится к ситуации Раскольникова. «Нельзя отвечать катехизисом на трагедию героев Достоевского, трагедию Раскольникова . Это принижает величие Достоевского, отрицает все подлинно новое и оригинальное в нем, — писал фактически о том же Н.А. Бердяев. — Достоевский свидетельствует о положительном смысле прохождения через зло, через бездонные испытания и последнюю свободу» (Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 177). И в более широком развороте: «Отпадение, раздвоение, отщепенство никогда не являлись для Достоевского просто грехом, это для него также — путь»; «зло должно быть преодолено и побеждено, но оно дает обогащающий опыт возможность преодолеть его изнутри, а не внешне лишь бежать от него и отбрасывать его, оставаясь бессильным над его темной стихией» (Там же. С. 164). «Господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе», — звучит евангельский текст под низкими сводами Сонечкиной комнаты. И здесь же: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет». С этого кульминационного эпизода, с этой вершины романа начинается медленное, противоречивое, но неуклонное движение к финалу.

Впрочем, строго говоря, встречей с евангельским текстом определяется перелом в сюжете Раскольникова: для Сонечки же Евангелие изначально — это «свое», сокровенное, интимное. Но событие, ставшее поворотным в сюжете героини, совершается в этой же кульминационной главе, чуть раньше, когда Раскольников вдруг «весь наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу»:
«Соня в ужасе от него отшатнулась

— Что вы, что вы это? Передо мной! — пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

— Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился», — отвечает ей Раскольников. И продолжает: «. я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца. и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

— Честь! Да ведь я. бесчестная. я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

— Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое».

С этого раскольниковского поклона-поцелуя — «за великое страдание твое» — и начинается внутреннее, душевное и духовное воскресение Сони. Только через Раскольникова, его глазами смогла героиня взглянуть на себя со стороны — увидеть и оценить значение своего страдания как искупления. И это оказывается воистину спасительным для нее. Но необходим и такой герой, как Раскольников, который в себе несет бездну страдания, чтобы он мог оценить страдание Сонечки, увидеть в нем символ страдания всего человечества и преклониться перед ним.

А назавтра, в эпизоде признания, когда дело уже идет о спасении Раскольникова, Соня как бы «возвращает» герою то, что накануне увидела, узнала благодаря ему в самой себе: «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо», — отвечает она на полный отчаяния вопрос Раскольникова: «Ну, что теперь делать, говори!». Но разве Раскольников и без того не страдает? В чем сокровенный смысл Сонечкиного призыва? У Достоевского мораль не только, с одной стороны, система ограничений и запретов («не убий», «не укради», «не прелюбодействуй») и не только сострадание и любовь — с другой. Мораль — это и великий всеобщий связующий закон. Герои писателя открывают это самой своей трагической судьбой. Раскольников, взрывая в своей идее моральный закон как преграду на пути преступления, утверждаясь в «праве на кровь», по существу, еще до убийства порывает духовные связи с миром, с Богом. Хотя «сознательно сказалось душе его» это лишь после содеянного: «Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего». Это было «самое мучительное чувство из всех когда-либо им испытанных», — прибавляет Достоевский. Сонечка же, вынужденная «переступить», но страдающая от сознания своей греховности, тем самым, страданием своим, свидетельствует, что и «за чертой» моральный закон для нее непреложен. Страдание до «чудовищной боли» оказывается здесь единственно возможной формой сохранения героиней и в «грехе» морального единства с людьми. Поэтому в романе именно Соня указывает измученному нравственной пыткой герою путь восстановления разрушенных преступлением связей с миром, с Богом, путь спасения. «Страдание принять и искупить себя им, вот что надо» — в этом ответе на отчаянный вопрос Раскольникова ее собственная боль и собственная надежда. Герой мучительно страдает на протяжении всего романа, но такого страдания, к которому призывает его Соня, страдания-самоосуждения, страдания-раскаяния, он не знает вплоть до финала. Однако особая сложность положения Раскольникова состоит в том, что единственно спасительное для него «страдание принять» (в Сонином смысле) не есть вопрос свободного решения. Первоначально герой просто не понимает смысла обращенного к нему призыва. Но и позднее, когда на грани отчаяния он, как пишет Достоевский, «так и ринулся в возможность этого цельного нового, полного ощущения», страдание-самоосуждение оказывается для Раскольникова недоступным. Вот почему роман не заканчивается так, как в письме к Каткову планировал писатель: герой «доносит на себя», но это не делает его способным «примкнуть опять к людям». Второй финал, подлинный, в Эпилоге, потому и необходим, что «явка в контору» и «признание» — это хотя и сознательная, но неудавшаяся попытка героя «страдание принять». Об этом свидетельствует описание Достоевским нравственно-психологического состояния Раскольникова на каторге: «И хотя бы судьба послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении». И еще: «О, как бы счастлив он был, если бы сам мог обвинить себя!». Пожалуй, именно в этих словах перед читателями предстает новый Раскольников, взыскующий теперь страдание в том его глубинном смысле, который вкладывала в свой призыв Соня. Но здесь же, в этих же самых словах, открывается и то, что лежащее в основе такого страдания самоосуждение Раскольникову оказывается не на что опереть: «ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем». В основе страдания-самоосуждения Сонечки лежит ее глубокое убеждение в абсолютности, божественном происхождении моральных норм. Раскольников же, по его собственным словам, «принцип убил», разрушил в своих теоретических построениях религиозно-нравственный абсолют, пришел к убеждению не только относительности моральных норм, но и к пониманию морали как зла (ибо неукоснительное соблюдение моральных запретов превращало его в его собственных глазах в «подлеца»). Теория в своих глубинных основаниях владеет героем и на каторге: «Чем, чем, — думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий ? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так. странною». Именно «мысль», философская теория Раскольникова и лишает героя возможности самоосуждения, которое он теперь так страстно взыскует. И здесь за Сонечкой преимущество наивного, не затронутого анализом миропонимания.

Переворот в сознании Раскольникова совершается только на последних страницах романа. Готовят этот переворот, художественно его мотивируют, являясь выражением зреющих в герое перемен, апокалиптические сны, которые снятся Раскольникову на Святой неделе. В этих снах сознанию героя предстает картина мира, в котором уничтожен моральный принцип, разрушен моральный закон (в т.ч. и в самом человеке, его сердце). Это все та же раскольниковская «теория», но только доведенная до своего предела, воплощенная в планетарном масштабе. Одновременно сны — это и своеобразный «противовес» теоретическим построениям героя, саморазоблачение и самоотрицание его идеи. Если прежде его теория представлялась Раскольникову «спасительной, может быть, для всего человечества», то теперь его сознанию открывается, что предпринятая им попытка «принцип убить» — разрушить мораль, всеобщий связующий закон — гибельна для всего человечества. Здесь исключительно важен планетарный масштаб снов Раскольникова: это как раз то, что позволяет художественно достоверно соединить «старого» (с его всемирно-историческим масштабом притязаний) и «нового» Раскольникова, объяснить саму возможность перехода от одного к другому. Только сознание того, что его «идея» чревата возможностью всемирной катастрофы, создает необходимые предпосылки для освобождения героя от власти над ним его теоретических представлений. В символических образах апокалиптических снов сознанию Раскольникова открывается целесообразность, жизненная необходимость, спасительность для человечества разрушенных и отвергнутых им религиозно-нравственных абсолютов; моральный закон восстанавливается для него во всей своей непреложности, и только вместе с этим герой обретает наконец основу для столь чаемого им самоосуждения. Вдвойне важным оказывается, что новое миропонимание приходит к Раскольникову через сны, т.е. предстает как идущее из глубин его собственного духовного опыта, а не как результат влияния извне. Теперь борьба с «идеей» в самом себе, необходимость смирения перед религиозно-нравственным абсолютом, сознание личной вины за все состояние мира должны представиться ему «спасительными, может быть для всего человечества». Т.о., в финале герой Достоевского не только преодолевает себя прежнего, но и выходит к обретению себя нового: «Он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим». Далеко не случайно апокалиптические сны завершаются столь знакомым «раскольниковским» мотивом избранничества: «Все и все погибало. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Истоки этого мотива, бесспорно, в основополагающем для героя обостренном ощущении личной ответственности за весь всемирно-исторический процесс; финальные аккорды сна выражают зреющую в нем готовность к «великому, будущему подвигу», как скажет Достоевский в последних строках романа. По своему скрытому пафосу каторжные сны Раскольникова, взятые в контексте творчества писателя в целом, могут прочитываться как отправная точка того духовного пути, об итогах и кульминации которого может дать представление финал «Сна смешного человека», где герой открыто принимает на себя (и только на себя одного) вину за трагические результаты всей мировой истории, представшей, кстати, его воображению также в фантастической форме сновидений. Именно поэтому невозможно согласиться с исследователями, которые утверждают, что в результате произошедшего в финале переворота «Раскольников перестал быть Лицом, из героя он превратился в антигероя» (Кирпотин В.Я. Избранные работы в трех томах. М.: Художественная литература, 1978. Т. 3. С. 431). Черты «титанизма» сохраняются и в самом раскаянии героя (готовность к которому выплеснулась из его подсознания в символической форме сновидений). Исключительно важно также, что мотив «всемирной катастрофы» и мотив «избранных», спасающих «род людей», сведены в снах вместе, сосуществуют в единой картине. Готовность признать себя виновным за состояние всей мировой жизни (не за то, что он зарубил старуху процентщицу, но за то, что «принцип убил» — разрушил моральный «иммунитет» и тем поставил человечество на грань всеобщей катастрофы) и — одновременно — готовность к спасительному подвигу самоочищения (путь к святости) зарождаются в душе Раскольникова синхронно. Самоосуждение оказывается спасительным для героя только на путях обретения нового смысла жизни, жажда подвига рождается в глубинах переживания греха. Так что переворот, произошедший с ним в финале, — это не отказ героя от самого себя, но, напротив, — обретение себя в новом качестве. И поэтому Достоевский не ставит на последней странице точки: автор оставляет Раскольникова «на пороге». Впереди «новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».

Тихомиров Б.Н. Преступление и наказание // Достоевский: Сочинения, письма, документы: Словарь-справочник. СПб., 2008. С. 148—158.

Прижизненные издания (публикации):

1866 — Русский вестник. Журнал литературный и политический, издаваемый М. Катковым. М.: В Университетской тип. (Катков и К°), 1866. Январь. С. 35—120. Февраль. С. 470—574. Апрель. С. 606—689. Июнь. С. 742—793. Июль. С. 263—341. Август. С. 690—723. Ноябрь. С. 79—155. Декабрь. С. 450—488.

1867 — Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом Ф.М. Достоевского. Издание исправленное. СПб.: Изд. А. Базунова, Э. Праца и Я. Вейденштрауха, 1867. Т. I. 432 с. Т. II. 435 с.

1870 — Полное собрание сочинений Ф.М. Достоевского. Новое исправленное издание. Издание Ф. Стелловского. СПб.: Тип. В. Балашева, 1870. Т. IV. С. 1—225.

1877 — Преступление и наказание. Роман в шести частях с эпилогом Ф.М. Достоевского. Издание четвертое. СПб.: Тип. брат. Пантелеевых, 1877. Т. I. 314 с. Т. II. 318 с.

www.fedordostoevsky.ru

Еще по теме:

Требования к кандидатам юрист Требования к кандидатам юрист Адвокаты вправе создавать общественные объединения адвокатов и (или) быть членами (участниками) обще txt fb2 ePub html на телефон придет ссылка на файл выбранного формата Шпаргалки на телефон — незаменимая вещь при […]
Гражданство рф для лнр и днр 2018 Получение гражданства России для жителей Донбасса ЛНР и ДНР Для того чтобы ответить на вопрос: как получить гражданство РФ, необходимо изучить исчерпывающий объём информации, представленный в официальных источниках. Сложности при оформлении […]
Распечатать бланк договора купли продажи дома с земельным участком Договор купли продажи жилого дома с земельным участком Здесь вы можете посмотреть и скачать шаблон купли-продажи купли-продажи жилого дома с земельным участком за 2018 год в удобном для вас формате. Помните, что вы всегда можете получить нашу […]
Новый закон на имущество с 2018 Россиянам приготовили новый налог на имущество Проект скоро станет законом 21.05.2018 в 18:32, просмотров: 187119 Госдума провела работу над ошибками. Конечно, не своими, а теми, которые допустили и допускают составители земельного кадастра — […]
Налогообложение с продажи квартиры по наследству Налог 13% при продаже жилья полученного в наследство Помогите пожалуйста. Сейчас получаю в наследство дом, планирую продать его за 1 млн 200 т.р. и в последующем взяв ипотечный кредит купить двухкомнатную квартиру за 2 млн 500 т.р. В этой связи […]
Размер формата а3 разрешение Минимальное разрешение для формата А4 ? Сообщество – Как создать сообщество? Как вступить в сообщество? Чтобы вступить в уже существующее сообщество, нужно зайти в это сообщество и нажать кнопку «Вступить в сообщество».Вступление в сообщество […]

Нет комментариев в Полезные статьи

Признание и наказание роман

Мир Достоевского

Меню сайта

Признание Раскольникова в убийстве Соне в романе «Преступление и наказание»: анализ эпизода

Признание Раскольникова в убийстве Соне в романе «Преступление и наказание»: анализ эпизода

Почему роман Ф.М. Достоевского «Преступление и Наказание» называют романом-прозрением? (ЕГЭ по литературе)

Достоевский Федор

Комментарии

Часть первая

Преступление и наказание

Еще по теме: